нашего песнопения, поэт и в выражениях уподобило Ерусланову рассказчику…».
Եվ նախադասություններ ու բառեր Է բերում, ցույց տալու, թե պատմությունն ու տիպերը հո նման Էին, արտահայտությունն ու լեզուն Էլ ինչքա՞ն նման են։
«Теперь прошу, писал он, обратить ваше внимание на новый ужасный предмет, который, как у Камоэнса Мыс бурь, выходит из недр морских и показывается посреди океана Российской словесности. Пожалуйста, напечатайте же мое письмо; быть может, люди, которые грозят нашему терпению новым бедствием, -опомнятся, рассмеются—и остановят намерение сделаться изобретателями нового рода русских сочинений.—Дело вот в чем: Вам известно, что мы от предков получили небольшое бедное наследство литературы, т. е. сказки и песни народные. Что об них сказать? Если мы бережем старинные монеты, даже саmые безобразные, то не должны ли тщательно хранить и остатки словесности наших предков?..».
Իսկ մի ուրիշը գրում Էր, թե՝
«Мать дочери велит на эту сказку плюнуть».
Իհարկե, հետո բացվեց ու Էսօր ապացուցված Է, որ Պուշկինը չի Էլ օգտվել Киpша Дaнилав-ի հավաքածուից, և ռուսաց գրականության պատմությունը ցավ հայտնելով դրա համար, որ չի օգտըվել, ասում Է.
«Но нужно помнить, что самое содержание русского фольклора раскрывалось медленно и современные научные воззрения на фольклор и на вопрос об отношении его к книжной словесности в сущности сходятся с тем практическим решением его, какое дал Пушкин в «Руслане и Людмиле». Универсальность сюжетов фольклора и зависимость его от творчества книжного или индивидуального—результат только новейших изучений. В их свете свободное отношение Пушкина к чудесно-фаnтастическим сюжетам и приурочение их к национальною преданию—ест аcт гениального предвидения…» (Библиотека великих писателей, вод ред. Веnгeрова, Пушкин,
201
